«Боже мой, что происходит с моим языком? – подумал оностатками трезвого сознания. – Я уже о многом проговорился, это всепроклятое уиски… Этак выболтаешь и что-нибудь посерьезнее…»

Цепляясь обеими руками за стол, он поднялся и объявил:

– С вашего позволения, господа, я вас ненадолго покину.Подышу свежим воздухом, меня отчего-то мутит… Надо полагать, жаркое…

Он вышел под открытое небо, остановился у воротного столба.Легкий ветерок с реки Темзы приятно охлаждал разгоряченную голову и развеивалхмель. Поблизости, под навесом, сидели за бутылкой вина все трое слуг, ид’Артаньян, бессмысленно улыбаясь, слушал их разговор.

– Все бы ничего, – жаловался сотоварищам Любен,слуга де Варда. – Но сил у меня больше нету слушать здешнюю тарабарщину.Ну что это такое, ежели ни словечка не поймешь?

– Это называется – иностранный язык, дубина, – сявным превосходством сказал Планше. – Вот взять хотя бы нас с господином д’Артаньяном– господин д’Артаньян знает испанский, а я – английский.

– А я знаю московитский, – объявил великанЭсташ. – Когда я служил у господина капитана де Маржерета и заехал с ним вМосковию во время тамошней войны, за два года научился болтать по-московитски.Один ты у нас, Любен, дубина дубиной, Планше тебя правильно назвал…

– Куда уж правильней, – сказал Планше, ободренныйподдержкой. – Вот подойдет к тебе, дубина, англичанин и скажет: «Уэлкам,сэр!» И что ты ему ответишь?

– Ага, – поддержал Эсташ. – А подойдет к тебемосковит и скажет: «Zdrav budi, bojarin». Что ты подумаешь?

– Да ничего я не отвечу и ничего не подумаю, –решительно заявил Любен. – Возьму да и тресну по башке и твоегоангличанина, и твоего московита – конечно, если это не дворяне. Позволю япростонародью так меня ругать!

– Да что ты, это не ругань! – сказалПланше. – Англичанин тебе говорит: «Добро пожаловать, сударь!»

Эсташ сказал:

– А московит говорит: «Позвольте, сударь, пожелать вамдоброго здоровья!»

– А вы не врете?

– И не думаем!

– Так почему же они не говорят по-человечески? –удивился Эсташ.

– Они и говорят. Только по-английски.

– И по-московитски.

– Смеетесь вы надо мной, что ли? – возмутилсяЛюбен. – Чушь какая-то. Почему они не говорят по-человечески?

– Слушай, Любен, – вкрадчиво сказал Планше. –Кошка умеет говорить по-французски?

– Нет, не умеет.

– А корова?

– И корова не умеет.

– А кошка говорит по-коровьему или корова по-кошачьему?

– Да нет.

– Это уж так само собой полагается, что они говорятпо-разному, верно ведь?

– Конечно, верно.

– И само собой так полагается, чтобы кошка и короваговорили не по-нашему?

– Ну еще бы, конечно!

– Так почему же и англичанину с московитом нельзяговорить по-другому, не так, как мы говорим? Вот ты мне что скажи, Любен!

– А кошка разве человек?! – торжествующевоскликнул Любен.

– Нет, – признал Планше.

– Так зачем же кошке говорить по-человечески? А короваразве человек? Или она кошка?

– Конечно, нет, она корова…

– Так зачем же ей говорить по-человечески илипо-кошачьи? А англичанин – человек?

– Человек.

– А московит – человек?

– Человек.

– А англичанин – христианин?

– Христианин, хоть и еретик, – пожал плечамиПланше.

– А московит – христианин?

– Христианин, хоть и молится не по-нашему, –сказал Эсташ.

– Ну вот видите! – воскликнул Любен с видом явногои несомненного превосходства. – Что вы мне морочите голову коровами икошками? Я еще понимаю, когда турки говорят не по-нашему – так на то они инехристи чертовы! Им так и положено говорить по-басурмански! Но отчего же вашиангличане с московитами, христиане, говорят не по-французски, как добрымхристианам положено? Вот что вы мне объясните! Что молчите и в башке чешете? Анечем вам крыть, только и всего!

Чем закончился этот научный диспут, д’Артаньян уже не узнал– почувствовав, что голова его немного просветлела, он вернулся к столику,налил себе виски и сказал дипломатично:

– У меня к вам серьезное дело, дружище Уилл. Коли выпишете стихи, учено выражаясь, сонеты, вы тот самый человек, который мне дозарезу нужен. Я говорил про даму, с которой хочу завтра прийти напредставление. Так вот, дело в следующем…

…Пробуждение было ужасным.

Д’Артаньян обнаружил себя лежащим на постели не только водежде, но и в сапогах. Разве что шпаги при нем не было – ее вообще вроде бы неимелось в комнате. Правда, приглядеться внимательнее ко всем уголкам он несмог: при попытках резко повернуть голову начинало прежестоко тошнить, а взатылок, лоб и виски словно вонзалось не менее дюжины острейших буравов.

Поразмыслив – если только можно было назвать мышлением тотнезатейливый и отрывочный процесс, что кое-как, со скрипом и превеликим трудомпроисходил в больной голове, – д’Артаньян принял единственно верноерешение: не шевелиться и оставаться в прежнем положении. Правда, буквальносразу же добавилась новая беда: его мучила нестерпимая жажда.

Скосив глаза, он убедился, что за окном уже утро. И позвалневероятно слабым, жалобным голосом:

– Планше!

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем слуга вошел вкомнату. Он тоже выглядел несколько предосудительно – одежда была помята иистрепана, а под правым глазом красовался здоровенный синяк, уже начавшийтемнеть.

– Планше, я умираю… – слабым голосом произнесд’Артаньян. – Меня, наверное, все же отравили…

– Не похоже, сударь, – возразил слуга и убежденнымтоном продолжал: – Это все вот это самое ихнее уиски. По себе знаю. Я, изволители знать, сударь, подумал вчера так: коли уж господин мой отважно борется сневедомым напитком, то верный слуга должен соответствовать… А тут еще Эсташначал хвастать, что в Московии он ковшами пил тамошнее уиски по названию уодка,которое ничуть не слабее, – и якобы на ногах оставался. Ну, и началось… Ноя, прежде чем дать себе волю, надзирал за вами, как верному слуге и полагается!Потом только, когда вашу милость… увели спать, я свою меру и, надо полагать,превысил…

– Оба мы с тобой, Планше, превысили меру, – сзавидной самокритичностью признался д’Артаньян, предусмотрительно не двигаясь ине меняя позы. – Боже мой! Я же совершенно ничего не помню! Последнее, чтосохранилось в памяти, – как я договариваюсь с Уиллом насчет стихов, а вотпотом… Должен же я был что-то делать!